– Благодарю вас.

– Не благодари меня, – сказал Уайтхед. – Это был честный спор. Я проиграл.

Воцарилось тягостное молчание, пока Марти убирал деньги в карман.

– Наш разговор... – сказал старик, – строжайше конфиденциален, ты понимаешь?

– Конечно. Я ис...

Уайтхед поднял руку, останавливая его возражения.

– Строжайшеконфиденциален. У моих врагов есть агенты.

Марти понимающе кивнул. Конечно, он понимал. Возможно, Уайтхед подозревал Лютера или Перл. Может, даже Тоя, который внезапно стал персоной нон грата.

– Эти люди ответственны за теперешнее падение моих ходов. Все это тщательно спланировано. – Он передернул плечами, глаза его сузились. «Боже, – подумал Марти, – не хотел бы я быть на стороне противников этого человека».

– Меня не беспокоят эти вещи. Если они хотят спланировать мой крах, пусть. Но я не хотел бы думать, что мои самые сокровенныечувства известны им. Понимаешь?

– Они ничего не узнают.

– Нет. – Он поджал губы, холодный знак удовлетворения. – Ты видишься с Кэрис, я слышал? Перл говорит, что вы проводите время вместе, это правда?

– Да.

Уайтхед вновь вернулся к отрешенному тону, который явно стал суше.

– Она кажется нормальной в большинстве случаев, но, по сути, это видимость. Боюсь, что с ней не так все хорошо, и это будет продолжаться несколько лет. Конечно, ее смотрели лучшие психиатры, которых можно купить за деньги, но, боюсь, это ни к чему не привело. Ее мать вела себя также в конце.

– Вы велите мне не видеться с ней?

Уайтхед, казалось, был искренне удивлен.

– Нет, совсем нет. Компания может оказаться полезной для нее. Но, пожалуйста, имей в виду, что она крайне беспокойная девушка. Не принимай ее речи слишкомвсерьез. Порой она сама не знает, что говорит. Ну что ж, пожалуй, все. Думаю, тебе лучше пойти и заплатить своей лисе.

Он мягко рассмеялся.

– Хитрой лисе.

Два с половиной месяца, которые Марти находился в Убежище, Уайтхед был айсбергом. Теперь он чувствовал необходимость в пересмотре этого мнения. Сегодня он мельком увидел другого человека – неискусственного, одинокого, говорящего о Боге и молитве. Не только о Боге. Был еще последний вопрос, брошенный так беспечно:

– А Дьявол? Ты когда-нибудь молился ему?

У Марти было чувство, что он держит в руках картонные кусочки игры, которые нужно сложить в одну картинку. Фрагменты дюжины сцен: Уайтхед, блистающий в своем окружении; Уайтхед, сидящий перед окном, уставившись в ночь; Уайтхед – всемогущий владелец своей империи; Уайтхед, спорящий, как последний пьяница, о том, куда побежит лиса.

Последний фрагмент был самым загадочным для Марти. В том, что он чувствовал, был ключ, который мог соединить эти разрозненные образы. У него было престранное ощущение, что пари о лисе было предопределено. Невозможно, конечно, и все же, все же... Если предположить, что Уайтхед могв любой момент положить палец на колесо, тогда даже минимальная случайность того, куда побежит лиса – вправо или влево, – была подчинена ему. Знал ли он будущее прежде, чем оно произошло – может, поэтому дрожат фишки и пальцы? – или он сформировалего?

Раньше он упустил бы все эти подробности. Но Марти изменился. Жизнь в Убежище изменила его, умолчания Кэрис изменили его. В сотнях вещей он был теперь более сложным, и часть его страстно желала вернуться к ясности белого и черного. Но он чертовски хорошо знал, что такая простота – ложь. Опыт строился на бесконечных неопределенностях – мотивов, ощущений, причин и последствий, – и если он выигрывал при определенных обстоятельствах, то должен был понять, как срабатывали эти неопределенности.

Нет, он не выигрывал.Здесь не было выигрыша и проигрыша – по крайней мере, как он понимал это раньше. Лиса помчалась налево, и у него в кармане оказалась тысяча фунтов, но он не испытывал того воодушевления, которое бывало, когда он выигрывал на скачках или в казино. Просто черное перетекало в белое и наоборот, и пока он едва мог отличить одно от другого.

30

В середине дня Той позвонил в поместье, поговорил с Рассерженной Перл, которая уже уходила, и попросил передать Марти, чтобы он позвонил ему в Пимлико. Но Марти не перезвонил. Той подумал, что либо Перл забыла передать Марти сообщение, либо Уайтхед каким-то образом вмешался и предотвратил звонок. Но какая бы причина ни была, он не поговорил с Марти и винил себя за это. Он обещал предупредить Штраусса, если дела пойдут совсем плохо. И вот этот момент наступил. Ничего значительного, возможно, беспокойство, которое испытывал Той, было рождено скорее инстинктом, нежели фактами. Но Ивонна научила его доверять своему сердцу, а не голове. В конце концов, все вот-вот должно было пойти прахом, а он не предупредил Марти. Может быть, оттого он плохо спал и просыпался с остатками отвратительных сновидений, мелькающих в его голове.

Не каждый переживает молодость. Многие умирают рано, становясь жертвой собственной жажды жизни. Той не был такой жертвой, хотя очень рискованно приблизился к ней. Тогда он не знал этого. Он был слишком ослеплен видом тех новых заводей, в которые был введен Уайтхедом, чтобы понять насколько смертельно опасны эти воды. И он подчинялся желаниям великого человека с таким беспрекословным усердием, разве нет? Ни разу не усомнился он в своих обязанностях, какими бы преступными они не казались. Тогда почему он удивлен сейчас, когда после всех этих лет те же преступления, совершенные им так жестоко, молчаливо преследовали его? Вот почему он лежал сейчас в липком поту рядом со спящей. И войной, и одна фраза крутилась под его черепной коробкой:

Мамулян придет.

Это была единственная ясная мысль, которая у него была. Остальные – о Марти, об Уайтхеде – были смесью стыда и обвинения. Но это отчетливая фраза – Мамулян придет —стояла вне этого мусора неуверенности четкой точкой, за которую крепко держался весь его ужас.

Никакие извинения не спасут. Никакое унижение не обуздает гнев Последнего Европейца. Потому что Той был молод и жесток и за ним был грязный путь. Однажды, когда он был слишком молод, чтобы понимать, он заставил Мамуляна пострадать, и угрызения совести, которые он испытывал сейчас, пришли слишком поздно – на двадцать-тридцать лет – и, в конце концов, разве он не жил все эти годы на доходы от своей жестокости?

– О, Иисус, – сказал он, прерывисто дыша, – Иисус, помоги мне.

Напуганный и готовый позволить себе быть напуганным, если это сможет утешить его, он повернулся и потянулся к Ивонне. Ее там не было. Ее половина кровати была холодной.

Он сел, ничего не понимая.

– Ивонна?

Дверь спальни была приоткрыта и слабейшая из ламп наверху освещала спальню. В комнате был хаос. Они собирали вещи весь вечер и сборы еще не были закончены, когда они улеглись в час ночи. Одежда была свалена в кучу на комоде, в коридоре зевал открытый чемодан, его галстуки висели на спинке стула, как высохшие змеи, языками к полу.

Он расслышал шум в коридоре. Он хорошо знал мягкую поступь Ивонны. Она вышла за стаканом яблочного сока или бисквитом, как она обычно делала. Ее силуэт появился в дверях.

– С тобой все в порядке? – спросил он ее.

Она пробормотала что-то похожее на «да». Он опустил голову обратно на подушку.

– Снова проголодалась, – сказал он, закрывая глаза, – всегда голодная.

Холодный воздух проник в кровать, когда она подняла простыню, чтобы скользнуть к нему.

– Ты оставила свет наверху, – проворчал он, чувствуя как сон вновь наваливается на него. Она не ответила. Уже заснула, наверное: она была наделена благословенной способностью моментально уходить в бессознательное. Он повернулся в полутьме, чтобы взглянуть на нее. Она еще не храпела, но не была абсолютно тихой. Он прислушался более внимательно, его внутренности нервно сжались в комок. Она издавала какой-то жидкий звук – словно дышала сквозь тину.